Лада V. Одинцова. Могучая кучка в русско-советской литературе ХХ столетья
1.
Дудин делил советскую поэзию на географические зоны и предпочитал ленинградцев. Но он отдавал должное Московской Поэтической Школе, к которой принадлежали Юрий Кузнецов, Анатолий Передреев и отчасти попавший под её влияние воспитанный Ленинградом Николай Рубцов.
– Эти трое русских поэтов, – пропел Дудин высоким, мягким тенором, – напоминают мне Могучую Кучку середины XIX-го столетья… Помните, существовала такая в композиторской среде? Балакирев возглавлял кружок русских композиторов-славянофилов. В его кружок входили Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков. Они продолжали русскую традицию Глинки и Даргомыжского, использовали национальный фольклор, создавали народные образы, развивали Славянскую Мифологию. Композиторская Могучая Кучка 19-го столетья была боевой группой русофилов, которая создала мировые шедевры…
И вот настала пора, когда трёх лидеров Могучей Кучки русско-советской поэзии уже нет в живых: ни Рубцова, ни Передреева, умершего вслед за Николаем, ни Юрия Кузнецова. Да и я уж два десятилетия, как бросила поэтическое перо. Но память о нашей Могучей Кучке призывает меня написать то, чего не осилят другие, быть может, более обстоятельные мемуаристы…
2.
В моем однотомнике «КАМЕРТОН» (Прага, 2011 г.) я вспоминала о каждом из троих творцов Поэтической Могучей Кучки: «Горделивый романтик Анатолий Передреев являлся такой же яркой личностью, как и Николай Рубцов и принадлежал к одному с ним поколению, причем Передреев как более волевая натура оказал в свое время влияние на Николая. Сходство характеров Рубцова и Передреева базировалось на обоюдном отвращении к притворству и фальши, на детской чистоте души каждого, искренности и доверчивости. Как и Рубцов, поэт Передреев тоже был старше меня на полтора десятка лет, хотя Передреев держался эдаким рубахою-парнем, обходился с людьми по-братски тепло и уважительно. Я помню Анатолия Передреева всегда весёлым. Он вообще отличался от элегического Николая Рубцова и от деспотического Юрия Кузнецова общительным, дружелюбным сангвиническим характером. С каждым из троих меня связывали хотя и различные, но доверительные взаимоотношения».
Николая Рубцова очень интересовало мое преклонение перед человеком
123
Пушкинского круга, чьё имя фактически было запрещено к упоминанию в СССР, – преклонение перед Историографом и Первым Русским Филологом – М.А. Максимовичем. В «КАМЕРТОНЕ» я писала об увлекшем Николая Рубцова писателе и учёном XIX-го века Михаиле Александровиче Максимовиче, чьего имени терпеть не мог законодатель тогдашнего Коммуно-Славянофильства литературовед Вадим Кожинов, способствовавший негласному запрету этого великого имени. Дело в том, что научная теория М.А. Максимовича об исторической судьбе русского языка и о происхождении украинского языка положила начало так и нерешённому до сих пор спору между Славянофилами и расколола Славянофилов на Южан и Северян. Спор этот публиковался в 19-ом столетии альманахом «Русская беседа» в виде статей Погодина и «Филологических писем к Погодину» М.А. Максимовича. Литературный Идеолог В. В. Кожинов являлся сторонником версии Погодина и враждебно воспринимал теорию Максимовича. Кожинова доводила до белого каления моя приверженность к Южному Славянофильству. Однако, как раз моё Южно-Славянофильское своеобразие и придавало мне отличительную (от тьмы тьмущей военнообязанных литературных рекрутов и вольнонаёмных литературных коллег) оригинальность, которую весьма деликатно изучал Николай Рубцов. Кроме, как от меня, о теории Максимовича ему больше узнать было не от кого. А, между тем, совершенно не зря теорию Максимовича ценили Пушкин, Вяземский, Жуковский, братья Киреевские, Хомяков, Данилевский, Аксаков… Но Кожинов сказал: «Нельзя!» - и о Максимовиче напрочь забыло всё современное отечественное Литературоведение, тем самым лишённое объективности и исторической правды…
3.
Обидные кривотолки по инерции отравляют существование уже новому поколению российских граждан. Злоязычие, порожденное атеистическим безбожием Советского Союза, как форма людской ненависти в царско-режимные времена преследовалось Православием, требовавшем от православного люда дружественных братско-сестринских отношений.
По этому поводу хочется рассказать про композиторскую Могучую Кучку XIX-го столетья и про поэтическую Могучую Кучку XX-го столетья да заметить, что и та, и другая творческая интеллигенция состояла из патриотов своего Отечества, из самоотверженных подвижников и героев.
Как бы хотелось создать музей Могучей Кучки композиторов и поэтической воедино, чтобы общий Музей Могучей Кучки сделался культурно-досуговым центром, где можно было бы посмотреть документальный фильм о людях, чьими стараниями на нашей Родине существовали мораль, порядочность, любовь к ближнему и великая гуманистическая культура.
124
Взять, к примеру, Анатолия Передреева: как человеческая личность поэт искрился обаянием, был дружественен, надёжен, презирал предательство. Внешне Передрееву были присущи франтовство, щеголеватость, поскольку он слыл любимцем женского полу и умел делать женщин счастливыми. Так ли много мужчин стремятся осчастливить своих подруг?
Например, этого не умели ни робкий, неумелый с женщинами Николай Рубцов, ни гордый женоненавистник Юрий Кузнецов, да они вовсе и не ставили задачи приносить счастье подругам. Им назначалась иная миссия.
Так, Николаю Рубцову надлежало воспеть хмурый, трудный для выживания Русский Север… Но масштаб поэтического творчества Рубцова в итоге оказался гораздо шире. Это для меня лично стало важным утешением после нервной горячки, пережитой из-за его гибели в результате лишения такого милого собеседника, которым являлся Николай в моей трагической юности в студенческом общежитии, где были (как показала практика) фактически позволены будущим Литературным Комиссарам все виды преступлений. Николай Рубцов являлся отрадным собеседником всегда, кроме нашего последнего тёмного вечера, запомнившегося несколько расплывчато: либо в конце ноября 1970-го года, либо в начале декабря. Никто из нас не мог представить себе, что наступивший 1971-й год будет критическим для нас обоих: Николай погибнет, а меня (по стечению обстоятельств подвергнутую гибельной ситуации) все-таки удастся спасти от смерти. Только после этого невероятного спасения от смерти мои родители переселили меня из Цыганского Табора литинститутской общаги на квартиру, где я и закончила пятый курс, вышла замуж за журналиста…
Больше всего я переживала, что имя Рубцова предастся забвению – для меня это было имя самого великодушного товарища по Литературному институту – одного из тех немногих, кто на деле отказался быть Литературным Комиссаром – т.е. профессиональным Идеологом. Для такого сопротивления коммунистической среде требовалось мужество. И оно у Рубцова было. Двое других из поэтической Могучей Кучки тоже обладали гражданским мужеством: и Кузнецов, и Передреев. Но только одному из триады – только Передрееву было свойственно ещё и специфическое горское (он из Чечни), орлиное чувство благородной горделивости. Масштаб поэтического наследия Николая Рубцова включает в себя трагедийность, зорко подмеченную писателем Кириенко-Малюгиным. Это была трагедийность современного Рубцову исчезающего советского бытия, в котором Николай ощущал свою сиротскую бездомность, также страдал от окончательного разрушения церкви и деревни. Совершенно иные творческие задачи стояли перед Кузнецовым и Передреевым. Кузнецов воспевал героизм Русского Духа, берущий начало из былинных времен, Передреев искал гражданскую Совестливость и нравственную красоту бытия, взяв за ориентир творчество Лермонтова.
125
В книге исследователя Рубцовского творчества и его посмертного биографа Ю.И. Кириенко-Малюгина «Поэзия. Истина. Рубцов» порадовали меня не только лишь исследовательская скрупулезность, но также и настоящие открытия, до сих пор не приходившие в голову матерым литературоведам. Например, Кириенко-Малюгин комментирует четверостишие любимого нашего современника – Народного Поэта Рубцова следующим образом: «Вот как переживал Рубцов разобщённость русских людей:
Зачем же кто-то ловок и остёр, -
(Простите мне) – как зверь в часы охоты,
Так устремлён в одни свои заботы,
Что он толкает Братьев и Сестёр?!»
Детдомовское чувство народной общности, Братско-Сестринского Единства племени Великороссов составляет отличительную черту поэзии Николая Рубцова, выделяющую в триаде Могучей Кучки его творческую самобытность. Эта Рубцовская сиротская жажда национальной общности, народного Братско-Сестринского Единства племени Великороссов представляет собой то пронзительное и главное, чем пленяет творчество народного любимца. Его сиротская детдомовская жажда оберегать Братско-Сестринское Единство Великорусского Племени составляет уникальность Рубцовского творчества во всей многовековой русской литературе и объясняет, в частности, его идеально чистое отношение ко мне в шестидесятые годы, когда я была поначалу (1967 год) самой младшей студенткой Идеологического ВУЗа, затем до выпуска оставалась одной из самых младших.
Сиротская требовательность Братско-Сестринской любви в русском народе – одному лишь Рубцову присущая характерная особенность, наделяющая творческое наследие Рубцова исключительной национальной ценностью.
Здесь необходимо отметить дружеские отношения Рубцова и Передреева – личности своеобразной, горделивой, оптимистичной и светлой. Если бы ни Кожинов, сбивший Анатолия с толку, как я писала в книге «Камертон» о творчестве Передреева, то он реально состоялся бы как наследник Лермонтова – к тому имелись все шансы.
Касательно исследовательской деятельности Юрия Кириенко-Малюгина отмечу, что оно великолепно систематизировано, подвергнуто дотошному биографическому и текстологическому анализу и представляет собой максимально возможную для трудовой деятельности литератора полноту. Также я сочла вполне аргументированным у Кириенко-Малюгина аналитический разбор посредственного литературоведения В.Баракова,
126
придумавшего, что, якобы творчеству Рубцова присуща какая-либо формалистическая оригинальность. Кириенко-Малюгин прав, отвергая эту придумку, поскольку на деле стихотехнике Рубцова свойственна самая что ни есть традиционная манера, лишённая изысков и художественных изощрений. Кириенко-Малюгин прав, опровергая демагогическую чепуху пустозвонного литературоведения. Рубцов в силу своей ленинградской выучки абсолютно всегда совпадал с классической русской традицией, которой с юности неукоснительно следовал…Как писала я в эссе «Стихотворная графика Николая Рубцова», незамысловатая Рубцовская поэзия вызывала чувство доверия своей безыскусной правдивостью и трогательностью, задушевностью, которую Коля называл «трепетностью» - любимое Рубцовское словцо. Ни у Юрия Кузнецова, ни у Анатолия Передреева не было такой трепетности... Цель поэтического творчества Ю. Кузнецова заключалась в создании новой эпико-былинной, богатырской поэзии. Цель поэтического творчества А.Передреева заключалась в создании социально значимых произведений, чему явно помешал Идеолог Кожинов призывами того и другого к Тихой Лирике, отнюдь не свойственной художественным натурам Юрия Кузнецова и Анатолия Передреева. Если Кузнецов впоследствии отмежевался от Кожиновского руководства стихами о прощании с Кожиновым, то Передреев в силу большей душевной деликатности, увы, поверил Вадиму Валерьяновичу, остался под его влиянием и так и не сумел самовыразиться во всю данную ему от природы силу до конца. Лидерская натура Анатолия Передреева оказала заметное влияние на социальное звучание Рубцовской Тихой Лирики. Особенно в этом отношении замечательно стихотворение Николая Рубцова «Поезд» со строчками:
«И какое ж может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?!»
Вот уж поистине пророческое чувствование! И Передреев, и Рубцов, и я переживали за вероятность крушения поезда с названием «СССР» - один только Юрий Кузнецов пребывал в такой астрономической дали от реальности («Во мне и рядом – даль»), что, казалось, начисто был лишён мучившего нас троих переживания о грозящей гибели Советского Союза.
Как справедливо подметил Кириенко-Малюгин, «Рубцов не гонялся за художественными эффектами». Зато Кузнецов и Передреев гонялись, причем, с пользой для дела и вполне успешно. Во многих случаях эти внешние художественные эффекты (напрочь отсутствующие у Рубцова за ненадобностью его литературной миссии) придавали выразительную красочность поэзии Кузнецова и Передреева, придавали ту оригинальность творчеству Кузнецова и Передреева, которая требовалась каждому из них для выполнения их собственной поэтической миссии.
127
…На мой взгляд, Передреев был легок в общении. Но для меня отнюдь не составляло труда и общение с конфликтным (как я сама) Рубцовым. Зато исключительно тяжелым в общении был Юрий Кузнецов с его деспотическим характером, что никогда не было свойственно ни мягко характерному Рубцову (добросердечному и нежному, несмотря на всю его вспыльчивость в нетерпении кривды), ни горделивому Передрееву… Если Николай Рубцов по своей лирической природе был часто нежен и застенчив, то Юрию Кузнецову чаще были свойственны нахрапистость и решимость. И каждое из качеств характеров поэтической Могучей Кучки достой¬но пристального рассматривания, — ведь их творчество является Национальным Достоянием России. Моряки Рубцов и Кузнецов были непохожи, как зима и лето, и тем они интересны нам. Рубцову были характерны мягкосердечие, нежная меланхоличность, сострадатель¬ность, а темпераментному Кузнецову – вспыльчивость, критическая настроенность, пытливый ум, деспотичная властность, редкая сентиментальность, способность к человеческому сочувствию.
…Сходство этих советских представителей Поэтической Могучей Кучки заключено в одинаковом страдании всех троих поэтов от клеветы завистников, в убийственной травле, спровоцированной творческой ревностью менее талантливых или вовсе бездарных конкурентов…
4.
Подобно Рубцову Анатолий Передреев считал необходимым назидать меня – несовершеннолетнюю студентку…Передреев ёрзал на стуле и доказывал мне мою обязанность изучить произведение Есенина «Ключи Марии». Я сопротивлялась, доказывая старшему товарищу, что Есенин мне ясен, и время моего увлечения его поэзией миновало. Передреев злился, звонко расколачивал ложкой сахар в гранёном стакане и требовал от меня прекратить детское упорство да прочитать все-таки «Ключи Марии». Анатолий упоминал про Первый Всесоюзный съезд советских писателей в 1934 году, про важную политическую фигуру – Бухарина, который «сунул нос не в свой вопрос» – а именно в поэзию и разгромил это Есенинское произведение, а Есенина обозвал «Идеологом Кулацкого Класса». Главное обвинение Есенину как И Д Е О Л О Г У советская власть вменяла то, что своей поэзией он укрепляет вражеский элемент – кулаков... Передреев тол-ковал, что имя Марии у Есенина равнозначно понятию человеческой души, что Есенин пишет о ключах Души российского крестьянства… В начале 30-х годов преподавал литературное мастерство в Писательской Коммуне и Ушаков, славившийся своей дворянской церемонностью, аристократической деликатностью, создатель ясного и четкого, реалистичного направления в советской литературе – создатель целой Ушаковской Школы, к которой волею судьбы выпало счастье принадлежать и мне…
128
Николай Рубцов любил послушать какое-либо Ушаковское письмо ко мне: всегда строгое, требовательное, понуждавшее меня трудиться над самосовершенствованием во всех отношениях… Рубцова восхищало в этих письмах то, что Ушаков считал поэзию сокровищницею Родной Речи и хранительницею Родной Речи. Однажды Рубцов прослушал очередной Ушаковский «разнос» моих новых стихов и промолвил: – Какой необыкновенный знаток поэзии твой Ушаков!. Какой внимательный и справедливый литературный критик! Совсем другое дело – наша публичная литературная критика: читать нечего!.. Аристократом родился твой Ушаков, аристократом и умрёт…
Так и случилось: Ушаков до конца оставался верен своей дворянской чести и никогда не совершал антихристианских поступков.
– Однако, – произнес Рубцов, – по сравнению с чиновными писателями у Николая Ушакова маловато государственных наград, хотя заслуг перед литературой больше, чем у писательской номенклатуры. Знаешь, одни подставляют грудь для наград, а другие задницу, – часто награды похожи на какую-то бюрократическую формальность…
Издалека времён теперь всплывают то одни воспоминания, то другие. Я хорошо помню глубокое уважение, которое испытывал Юрий Кузнецов к Николаю Рубцову, известна мне и попытка младшего студента Кузнецова подружиться с популярным в Литературном институте Рубцовым (когда Кузнецов пригласил Николая на встречу нового года), кончившаяся ничем. К сожалению, конкурентная ревность не позволила все-таки Кузнецову сблизиться с Николаем Рубцовым, и мне очень горько об этом говорить. Если мои отношения с Юрой были проблемными, то с Николаем я чувствовала себя естественно и спокойно, поскольку, глядя на меня в моей ранней юности, Рубцов, который был почти вдвое старше меня, вспоминал о дочери и всячески поэтому опекал меня ещё и в силу его детдомовской привычки опекать младших..
6.
Как заметна была разница в характерах Ю. Кузнецова, А. Передреева и Н. Рубцова! Ни Передреев, ни Рубцов не придавали значения общежитейским сплетням Литинститутцев, презирая само занятие сплетнями как занятие низкое. Однако, Ю. Кузнецов был убеждён, что «нету дыма без огня» и ничуть не догадывался о движущем механизме клеветнического шквального огня, т.е. о конкурентной подоплёке сопернических сплетен – таких обыкновенных в богемной среде! Да и в спортивной, и в научной тоже…
P.S. Печатается с сокращениями из материалов, предоставленных автору Ладой V. Одинцовой (из книги «Камертон», изд-во «ART-Jmpuls», Прага. 2011г.) с редакцией 2013 г.