Б. Шишаев. Алтайское лето Николая Рубцова

В мае 1966 года Николай Рубцов жил в общежитии Литературного института им. А. М. Горького.

Тянуло его тогда к нам, первокурсникам,— видно, потому, что выглядели мы на общем фоне кипучего литературного «муравейника» свежими ещё, искренними неподдельно.
        Как раз в это время приехала ко мне сестра Валя, привезла с родины чемодан картошки, яиц. Ужаснувшись нашему непрочному быту, она бросилась по магазинам, накупила посуды, продуктов и быстро организовала надёжное питание по-домашнему. Счастливые наступили деньки.
        Каждый раз, прежде чем сесть за роскошную по нашим тогдашним понятиям трапезу, разыскивали в «сотах» общежития Рубцова. Нравилось Николаю бывать в комнате, где мы жили с Василием Нечунаевым, поэтом из Барнаула. Комната была угловая, с двумя окнами, а потому — светлая, солнечная. С приездом Вали стало в ней ещё уютнее, да к тому же еда домашняя появилась. Как положено — и утром, и в обед, и вечером. Насытимся «до упора», что в другие времена редко удавалось, и сидим, бывало,— говорим о том, о сём неторопливо, семейно как-то. Рубцов с сестрой моей беседует о сельской жизни, расспрашивает её о Рязанщине. Вале он очень понравился. «Чувствуешь себя с ним,— говорила она мне,— как с братом. Только не как с тобой, а как со старшим. Добрая у него душа, ласковая какая-то...»
        Сидели вот так однажды, и вдруг Николай сказал: «Уехать бы куда-нибудь... Туда, где не был никогда. Надоело всё...» Слова эти выражали усталость. Все умолкли. Потом зашумели, стали предлагать — каждый свою родину.
        — А езжай-ка ты, Коля,— сказал я,— в мой Сынтул. Это недалеко совсем. Дом там у нас большой, никого не стеснишь. Отдохнешь по-настоящему. Природа отличная — лес рядом...
        — А озеро какое! — подхватила Валя.— Купаться будете, рыбу ловить. Лодка на выбор — любой даст. Восемь часов на автобусе — и вы в Сынтуле. Я уж тут загостилась, пора домой, вот и поедем вместе.
        — А кто у вас ещё там живет? — спросил Николай.
        — Мать, сынишка, муж мой... Да не бойтесь вы, ради бога, никого не стесните,— настаивала Валя.
        — Нет,— сказал Рубцов.— Если мать, то я не поеду, она жалеть меня будет.
        Сказано это было таким тоном, что настаивать мы больше не решились.
        — Тогда езжай ко мне на Алтай,— предложил Василий Нечунаев. В Барнауле у моей сестры Моти остановишься. Она добрая. Там комнатка после меня пустует. А ребята — писатели наши — на Телецкое озеро тебя отправят. Красота там неописуемая. Давай, соглашайся, чего раздумывать-то!
        Николай задумался на минуту и вдруг согласился:
        — Еду. Только вот с собой ничего нет, даже белья лишней смены. А командировку я где-нибудь возьму.
        — Белье и все прочее — не проблема. Неси свои рубашки, всё свое неси — Валя выстирает, отутюжит. А смену белья найдем.
        — Несите, несите, я в момент,— засуетилась Валя. Всё необходимое быстро отыскалось. Пока Валя стирала, Николай всё ходил по комнате и, озорно улыбаясь, читал экспромт:
Наше дело верное,  
Наши карты — козыри,  
Наша смерть, наверное,  
На Телецком озере. 
        Так мы проводили его на Алтай. Оттуда он прислал нам с Василием Нечунаевым письмо. Не так давно — в № 12 «Нашего современника» за 1981 год — оно было опубликовано в числе других писем Николая Рубцова.
        Шестнадцать с лишним лет прошло со времени тех решительных беспечальных проводов и двенадцать — с того тяжелого январского дня, когда пришлось навсегда проститься с Николаем Рубцовым среди пустынного холодного поля, которому надлежало стать новым вологодским кладбищем. Но всё звучит и звучит в памяти добрый пророческий голос Рубцова, глядят и глядят в самое сердце его спокойные внимательные глаза. И всё кажется, что в долгу мы перед ним, хлебнувшим горя и одиночества во много раз больше каждого из нас и ушедшим так рано...
        На одной из улиц в привокзальном районе Барнаула Василий Нечунаев попросил водителя остановить машину. Вышли.
        — Вот...— как бы охватывая всё вокруг широким жестом, заговорил Василий.— Теперь здесь новые кварталы. А раньше — от села не отличишь: частные дома, огороды, баньки... Улица эта нынче — Молодежная, а тогда была — Радищева. А вот тут, где сейчас детский сад, стоял под номером 161 деревянный домик моей сестры Матрены Марковны. Сюда и приехал Коля Рубцов в то лето...
        И вот мы уже в окраинном микрорайоне — в квартире Матрёны Марковны Ершовой. С теплотой и болью, как об утраченном родном человеке, вспоминает о Рубцове эта седая усталая женщина.
        ...Войдя в дом, он задержался у порога в нерешительности, потом поздоровался и заговорил негромко:
        — Наверное, вы и есть Матрёна -Марковна... А меня зовут Николай Рубцов. Я из Москвы, от брата вашего Васи. Он сказал, что вы разрешите мне остановиться у вас на некоторое время. И письмо вот просил передать...
        Матрёна Марковна засуетилась, предлагая стул, стала расспрашивать о брате — как он там, и сразу же смущённо прервала себя: господи, ведь человеку надо умыться, поесть с дороги...
        Поначалу она растерялась — из самой Москвы приехал, известный, наверное, какой-нибудь, а в доме и обстановка так себе, и еда совсем простецкая, и едят-то с ребятами из общей миски... Но потом присмотрелась — обыкновенный вроде человек. Пиджак поношенный, и туфли, похоже, давно носит, стоптались уже, пора бы и новые. Лысина надо лбом — хлебнул, видать, в жизни,— а глаза добрые, разговор свойский и в то же время культурный. И стесняется.
        Слово за слово — и незаметно улетучилась напряжённость. Расспрашивает этот Николай просто как-то, неназойливо, и отвечаешь ему, рассказываешь с удовольствием, словно душу облегчаешь. Вроде бы уж и знаешь его давным-давно. Спросила, не пьет ли Василий в Москве вино — сказал, что не пьет, а сам глаза отворачивает. Сразу видно — не умеет кривить душой-то.
        И ребята моментально к нему приладились — и Рая, и Вовка. Раньше, бывало, придет кто-нибудь чужой — так они дичатся, стараются на глаза не показываться. А Николай заговорил, расспросил их о том, о сём, пошутил раз-другой, а уж болтают с ним вовсю, смеются, как со своим.
        Сели за стол — Матрёна Марковна поставила перед Николаем отдельную тарелку, но он запротестовал: «Что вы! Что вы! Я с вами из общей буду. Ведь так вкуснее! С детства люблю из общей».
        Определили его в той самой комнатке, где до поступления в Литинститут жил Василий. Стены её сплошь были испещрены нечунаевскими стихами и рисунками. Ни одного из этих четверостиший Матрёна Марковна раньше прочитать не могла — слишком уж мудреный был у брата почерк. А тут, перед самым сном, слышит —- смеётся Николай в комнатушке. Заглянула — а он читает строки на стене. Расшифровал и ей несколько озорных надписей, посмеялись вместе, вспомнили опять о Василии.
        И подумала она тогда, что Николай ничуть не похож на других друзей Василия — поэтов, которые нередко наведывались к брату в гости. Да и вообще на поэта не похож. Добрый, вежливый и внимательный — совсем простой человек.
        Переночевав у Ершовых, Рубцов сказал Матрёне Марковне, что ему надо встретиться с барнаульскими писателями, а потом он, возможно, поедет в горный Алтай.
        Ушёл, и несколько недель его не было. Появился неожиданно — загорелый и посвежевший, в хорошем настроении. Рассказал, что гостил у поэта Геннадия Володина в предгорном райцентре Красногорское.
        Оживленно и радостно сделалось в доме, когда Рубцов снова поселился в нечунаевской комнатушке. На огороде к тому времени начали созревать огурцы и помидоры — хорошее подспорье для стола.
        — Вот что, Матрёна Марковна,— сказал однажды Николай,— пойду-ка я нарву помидоров и сочиню салат по-ленинградски. Вы такого никогда не ели.
        И сделал, да так получилось вкусно, что уничтожен был салат мгновенно, а Рая с Вовкой даже ещё захотели. Ели опять же из общей миски, и очень нравилась Николаю такая простота. Помогал он Матрёне Марковне и в других делах по дому, и всегда удивлялась она его сноровке, обнаруживающей большой жизненный опыт.
        Вечерами вели неторопливые разговоры — вспоминали каждый о своей нелёгкой жизни. Матрёна Марковна рассказывала, как потеряла во время войны любимого человека, а потом неудачно вышла замуж, намучилась вволю и, в конце концов, осталась одна с двоими детьми. Открывала наболевшее, и легче становилось на сердце, потому что светилось в мудрых рубцовских глазах родственное понимание и сочувствие.
        И Николай, который обычно не любил откровенничать и почти никогда не рассказывал о себе друзьям, на этот раз охотно делился воспоминаниями о своей сиротской жизни с простой, испытавшей немало лишений женщиной. Посчитал её, видимо, человеком, достойным такого откровения.
        Судя по эпизодам, особенно запомнившимся Матрёне Марковне из рассказов Рубцова, нелёгкие детские годы оставили в его памяти чёткий и суровый отпечаток.
        Мытарства начались сразу же после того, как лишился отца и матери. Хозяйничала война, и конца ей ещё не было видно — на это горькое время и пришлось раннее сиротство Рубцова. Холод и постоянное желание хоть немного поесть — вот что больше всего запомнилось Николаю из той поры. Питался лишь тем, что давали добрые люди. Покормят или сунут горбушку хлеба — хорошо, а — нет, так приходилось голодать — нередко по двое суток, потому что сам он просить стеснялся.
        Николай вспоминал, как эту стеснительность подметила одна пожилая женщина, частенько подкармливавшая его, бесприютного мальчонку. Она жила в одиночестве и часто ездила в город торговать — то огурцами, то картошкой, то грибами. Дом оставлять было не на кого, и убедившись, что мальчишка не только не возьмёт чужого, но и спросить-то совестится, женщина стала доверять ему присматривать за хозяйством. Перед тем, как уехать на несколько дней, объясняла, где хранится еда. Но, оставшись «за хозяина», маленький Рубцов все равно не мог пересилить стеснительность — старался не прикасаться к припасам, а если и брал, то лишь самую малость, и потому сидел полуголодный. Возвратившись и увидев, что всё осталось нетронутым, женщина спрашивала с удивлением, почему ничего не ел, а он смущался и краснел, не зная, что ответить.
        Кстати сказать, эта совестливость была у Рубцова, по-видимому врожденной, и сохранилась на всю жизнь. Кто знал его близко, тот наверняка помнит, что и входил он в комнату, и вёл себя, и даже ел как-то по-особому стеснительно, словно боялся обременить хозяина, оставить его в накладе.
        Рассказывал Николай Матрёне Марковне и о периоде, когда довелось ему ухаживать за больным одиноким стариком. Старик этот не мог двигаться и, лёжа, объяснял, что и как нужно делать по дому. Коля исправно выполнял все его указания, готовил еду и лекарства и тем самым зарабатывал себе право на житье и пропитание в стариковском доме.
        Был в его сиротских скитаниях и такой эпизод. Играл как-то Коля на краю села с другими мальчишками и увидел, как незнакомый мужчина взнуздал пасущуюся неподалеку лошадь и увел её. Когда начали искать эту лошадь, и в селе поднялся переполох, Коля подошел к владельцу коняги и рассказал о виденном. Снарядили погоню, и Колю взяли с собой. В нескольких километрах от села конокрада нагнали, а Коля засвидетельствовал, что человек и есть «тот самый». Конокраду ничего не оставалось делать более, как показать в лесу место, где он привязал на время животину.
        Потом хозяин взял Колю с собой в райцентр на суд, который должен был наказать конокрада. В пути лошадь неожиданно понесла, и мальчишка, упав, сильно повредил себе ногу. Тогда хозяин приютил Колю у себя на целый месяц — лечил и хорошо кормил.
        С особым вниманием вспоминал Рубцов о том, как попал в детдом. Был он к тому времени настолько изголодавшимся и отощавшим, что врач приказал целую неделю кормить его отдельно от других ребят — жидкой пищей и помаленьку, с тем, чтобы постепенно приучить организм к нормальному питанию.
        Хорошо запомнилась Николаю та огромная детская радость, какую испытал он, сняв с себя грязные дырявые обноски и облачившись в настоящую новую и крепкую одежду и обувь.
        Вообще же о детдоме Рубцов рассказывал Матрёне Марковне с неизменной теплотой в голосе, словно о родном доме, а о воспитателях и учителях вспоминал как об истинно близких людях. Он говорил, что обязан детскому дому многим, если не всем, и неизвестно, куда привела бы его судьба, не окажись он там, под внимательным и добрым присмотром.
        Да, видимо, накрепко врезались в душу Рубцова все тяготы его бесприютного детства, если вспоминал он о них так подетально...
        Живя у Ершовых, Николай очень привязался к детям Матрёны Марковны, а они — к нему. С младшим, Вовкой, они всё чаще уединялись в комнатушке и подолгу вели там сугубо свои — «мужские» разговоры. У Вовки была страсть — делать из проволоки клетки для птиц, и Николай всячески помогал ему — когда советом, а когда и делом.
        Однажды произошел такой случай. Заявился неожиданно сосед, мужчина многословный и крикливый, и с порога — громко и грубо — начал обвинять Вовку в том, что тот украл у его сына птичью клетку. Матрёна Марковна растерялась перед таким напором, а Вовка, как всегда это бывает с детьми, когда их обижают незаслуженно, отвернулся и горько заплакал.
        Николай был в это время в комнатушке и все слышал. В самый критический момент он вышел стремительно, взял со стола хлебную корку и резко протянул её соседу-горлопану:
        — Нате-ка вот, возьмите!
        — Что это, зачем?..— удивленно уставился тот на Рубцова.
        — А затем, что вы, наверно, выпили, а закусить забыли. Иначе не врывались бы в чужой дом и не орали так нахально.
        — Да я... Да ты мне...— задохнулся от возмущения сосед.— Да кто ты такой есть?
        Рубцов быстро вернулся в комнату, вынес оттуда командировочное удостоверение столичного журнала и сунул его под нос правдоискателю:
        — Вот кто я такой. Устраивает вас? Изучив удостоверение, громовержец опешил и намного понизил тон:
        — Я, конечно, того... Но ведь некому больше. Безотцовщина же. Кто ещё-то возьмёт? Тут рассвирепел уже Рубцов.
        — Вон оно как! Значит, если у парня нет отца, то и грехи все на него? Ничего подобного! Такие почестней ваших бывают! Я, коли на то пошло, вообще вырос без отца и матери, а так по-свински, как вы, никогда себя не вёл! Идите-ка сюда! — потянул он мужчину за рукав.— Идите, идите, не бойтесь! — и показал несколько клеток, сработанных Вовкой.— Скажете, наверно, что он их все украл? Так вот знайте — Вовка сам их делает. И поймите — не нужна ему клетка вашего сына!
        Сосед смекнул, что опростоволосился и, пробурчав несколько невразумительных фраз, позорно убрался восвояси. Матрена Марковна даже прослезилась благодарно — так подействовала на нее решительная рубцовская защита. А сосед, видимо, обдумав все как следует, на другой день приходил извиняться.
        С Раей, которой шел тогда шестнадцатый год, Николай любил вечерами бродить по улицам, ничем не отличающимся от сельских. Стемнеет, бывало, станет попрохладнее — и Николай предлагает: «Пойдем, Рая, погуляем?» «Пойдем, дядь Коль!»—охотно соглашается Рая. И идут они медленно по улицам, разговаривая о всяком-разном. Листва в садах шелестит, собаки перелаиваются, плач детский из дома слышен — настоящее село. Ребята — Раины сверстники — сначала вроде бы не придавали значения этим прогулкам, а потом уязвило — ходит Рая с этим приезжим, а на них никакого внимания не обращает. Стали таскаться следом с угрожающим видом, и однажды Рая сказала Рубцову, что его собираются побить. Он долго смеялся и тем же вечером завёл с ребятами мирный и шутливый разговор. Сначала шло напряженно, и Рая очень боялась, но постепенно ребята поняли, что человек этот вовсе им не соперник, нашли с ним общий язык и даже подружились.
        Нередко по ночам в «келье» у Рубцова горел свет. Матрёна Марковна, постучавшись, заглядывала — не надо ли чего? — Рубцов сидел и писал. Не желая мешать, она спешила оставить его в покое, но Николай говорил: «Посидите, если не спится. Вы мне нисколько не мешаете». Матрёна Марковна соглашалась и молча сидела рядом. Потом Николай отрывался ненадолго, чтобы отдохнуть, и опять отводили душу в беседах.
        Много воды утекло с той поры, дети Матрены Марковны давно стали взрослыми людьми, имеют свои семьи, но Рубцова, каждое его слово помнят хорошо, вспоминают о нём как об очень близком человеке.
        Николая Рубцова и его творчество знали в среде алтайских писателей ещё до приезда поэта, хотя и печатался он в то время не слишком часто.
        Знали потому, что некоторые из барнаульцев встречались с ним раньше. Поэт Леонид Мерзликин, например, учился в Литературном институте в одно время с Николаем и дружил с ним, а поэты Николай Черкасов и Геннадий Панов видели Рубцова и слышали о нём, когда приезжали в Москву и останавливались в литинститутском общежитии. Наведываясь из столицы на родину, рассказывал о Рубцове собратьям по перу и Василий Нечунаев.
        Поэтому принят был Николай в Барнауле как свой, со всей дружеской теплотой. Переночевав у Ершовых, он разыскал поэта Станислава Вторушина, адрес которого дал ему в Москве Василий Нечунаев, и вместе поехали в микрорайон Ближние Черемушки к Леониду Мерзликину. Радостной была эта встреча. Сидели всю ночь — вспоминали литинститутское прошлое, читали друг другу стихи, делились творческими планами.
        За разговором Николай признался, что очень устал, нервы шалят, и сказал, что хотел бы отдохнуть где-нибудь на природе, посмотреть горный Алтай. Долго перебирали в памяти разные места — решали, где ему будет лучше — и, наконец, остановились на Красногорском — райцентре, расположенном в предгорьях. Туда вскоре и проводили Рубцова.
        В Красногорском Николая встретил — и тоже очень радушно — поэт Геннадий Володин, у которого Рубцов и обосновался на довольно длительный срок. Тут, как уже говорилось выше, ему действительно удалось неплохо отдохнуть и многое увидеть. Вместе с Геннадием Володиным и его друзьями Рубцов часто ловил рыбу, купался и загорал, а потом путешествовал по горному Алтаю. Побывал на реках Катуни и Бие, которые, сливаясь, образуют Обь, ездил в Горно-Алтайск.
        Выпивать в этот период ему не хотелось — он писал. По свидетельству Геннадия Володина, стихотворение «Посвящение другу» было написано Рубцовым в Красногорском.
        Однако понемногу гористая местность начала надоедать ему, равнинному человеку, и Николай засобирался обратно в Барнаул.
        Когда вернулся в краевой центр, продолжились его встречи с писателями. Вскоре, «свалив» в Литинституте сессию, приехал Василий Нечунаев, и они везде стали бывать вместе. Импровизированные поэтические вечера с участием Рубцова «вспыхивали» то в квартире Леонида Мерзликина, то у поэта Владимира Сергеева, который жил в том же подъезде, что и Мерзликин, то приглашали к себе в гости Станислав Вторушин или собственный корреспондент «Известий» по Алтайскому краю Зоя Александрова. Дополняли этот круг поэты Николай Черкасов, Геннадий Панов, Владимир Казаков и Валерий Крючков. Желая познакомиться с Рубцовым и послушать его стихи, приходили журналисты и просто любители поэзии.
        Где бы ни появлялся Рубцов, всюду бывал он окружён трогательным вниманием и настоящей дружеской заботой. Стихи его, чуждые формализму, трогали сердца своей волнующей простотой, удивляли глубинной прозрачностью мысли. Некоторых молодых поэтов, склонных к излишним поэтическим выкрутасам, рубцовская лира заставила призадуматься над собственным творчеством, заняться переоценкой мнимых ценностей.
        Рубцов же, в свою очередь, был приятно удивлен тем, что в Барнауле знают и читают наизусть многие его стихи, а некоторые из них — те, что сам любил петь (например, «В горнице», «Элегию», «Стукнул по карману — не звенит...») — поют под гитару и притом мелодии, придуманные им, ничуть не перевирают.
        Барнаульские собратья по перу помогли Рубцову завязать отношения с местной печатью, и вскоре стихи его появились на страницах краевой газеты «Алтайская правда».
        Василий Нечунаев вспоминает ту пору как самую тяжелую в своей творческой жизни — мучительно искал тогда себя и своё в поэзии. Сидели как-то с Рубцовым в барнаульском ресторане за бутылкой легкого вина, и Василий, поведав ему обо всех этих муках, сказал с горечью: «Если не выгорит ничего, то обязательно найду в себе мужество бросить писать вообще». Николай встрепенулся и сжал его руку: «Эх, Вася, как хорошо было бы, если бы все так рассуждали! Но только я думаю, что насчёт своего бессилия ты сильно преувеличиваешь. Мне почему-то кажется — ты будешь хороший детский поэт». Так оно впоследствии и вышло. 
        Частые литературные застолья начали, по-видимому,  утомлять Рубцова, и его опять потянуло на природу. Василий Нечунаев предложил поехать в гости к своему отцу, в родное село Кислуху, и Николай с радостью согласился. 
        Ехать туда надо было по Оби на теплоходе, и до пристани решили пройтись пешком. Путь пролегал через  район старого базара. Рубцов шёл и восхищался — очень понравилась ему эта древняя часть Барнаула, откуда начинался весь город и где жил и работал в свое время изобретатель первого в мире парового двигателя И. И. Ползунов. Проявлялась, вероятно, постоянная тяга Николая к старине, к истории народа. Василий Нечунаев заметил, что Рубцов вообще не мог проходить равнодушно мимо того, что напоминало о далеком прошлом России или хотя бы о временах его детства и юности. Не любил он однообразия современных «коробок». Потому, видно, и прижился так легко в деревянном домике Матрены Марковны Ершовой.
        Когда ехали по Оби на теплоходе, Николай внимательно присматривался к проплывающей мимо местности, стараясь найти хоть отдалённое сходство со своей Вологодчиной. Кислуха ему понравилась. Он любил старые села, а она была именно такой. Чутко прислушивался к говору нечунаевских земляков и однажды сказал, что сибирская речь все-таки беднее вологодской. «У нас,— доказывал,— что ни фраза — то байка, бухтина, подковырнут, посмеются обязательно, а тут как-то сурово и сдержанно все...»
        Много бродили по окрестностям, ходили в лес за грибами. Природа здесь, по мнению Рубцова, тоже проигрывала по сравнению с вологодской. «Наша как-то мягче и пышней»,— говорил Николай, и тёплые нотки звучали в его голосе.
        Занимались и рыбной ловлей. Ловили ночью под крутым береговым яром. Снасть называлась намёткой и представляла собой длинный шест, на конце которого замысловато крепилась обширная сетка. Это орудие лова вовсе не считалось в те времена браконьерским. Василий забрасывал наметку в воду и, осторожно переступая по песчаному берегу, вел её некоторое время, а потом вытаскивал. Николай шел рядом, выбирал из сетки добычу и удивлялся простому способу лова, который был ему раньше не знаком, радовался обилию рыбы. Без конца попадались лещи, щуки, чебаки и окуни. «Тут я молчу,— разводил он руками,— насчет рыбы у нас на Вологодчине победнее намного».
        Когда возвращались с рыбалки, Василий заметил, что Рубцов довольно сильно прихрамывает, и спросил:
        — Что у тебя с ногой?
        — Да так...— отмахнулся Николай.— Нарыв какой-то. Чепуха, пройдет.
        Придя домой, посмотрели, и Нечунаев ужаснулся: нарыв был большой и опасный, нога покраснела и распухла.
        — Как же это ты ходил-то? И молчал все время...
        — Да невелика беда,— успокаивал Рубцов.— Заживет до свадьбы.
        Наверное, привычка не придавать всевозможным невзгодам большого значения так укоренилась в нем с раннего детства, что этот страшный нарыв казался ему сущим пустяком и не мешал радоваться жизни. Ногу лечили несколько дней, прикладывая подорожник.
        Однажды сидели у ворот нечунаевского дома, и Рубцов, увидев тележное колесо, по самую ступицу застрявшее в прибрежной грязи протекающей напротив речки Кислушки, спросил, почему оно оказалось там. Василий объяснил, что старые колеса употребляются у них как подставки для плотиков, с которых берут воду и полощут белье. Спадает вода — и плотик легко можно переставить на другое место — поглубже.
        «Здорово придумано»,— одобрил Рубцов. Тут же, на берегу, лежала перевернутая кверху днищем лодка, поодаль возились малыши. «Настоящий российский пейзаж...» — со вздохом добавил Николай.
        Василий Нечунаев узнал потом эту картину, когда прочитал стихотворение Рубцова «В сибирской деревне».
...Случайный гость, 
Я здесь ищу жилище 
И вот пою 
Про уголок. Руси, 
Где желтый куст 
И лодка кверху днищем, 
И колесо, 
Забытое в грязи... 
        Благотворным было для Николая Рубцова то далёкое лето. На Алтае ему хорошо писалось. Под впечатлением увиденного и пережитого там он создал стихотворения «Весна на берегу Бии», «В сибирской деревне», «Шумит Катунь», «Сибирь, как будто не Сибирь!..», а, возможно, и другие произведения (скорее всего так оно и было), не затрагивающие прямо алтайскую тему.
        Встречая Рубцова в Москве после его возвращения из Барнаула, я видел, что он хорошо отдохнул и душой и телом, ибо выглядел посвежевшим и уравновешенным, был добрым и полным новых надежд...
        На Алтае свято хранят память о нем. Каждая новая публикация произведений Рубцова, каждое свежее слово об этом удивительном поэте, появляющееся в печати или звучащее по радио и телевидению, встречаются здесь с особой радостью и неизменно вызывают светлые воспоминания.
        По инициативе Василия Нечунаева в Алтайском книжном издательстве вышел небольшой сборничек стихов Рубцова для детей «Первый снег», а в 1978 году, подкрепляя это доброе начинание, издательство выпустило в свет его «Зеленые цветы».

  Опубликовано: Воспоминания о Николае Рубцове.Вологда, КИФ "Вестник", 1994.