Александр Рачков. Гармония (из статьи «Свидания с Рубцовым»).

Встретились через месяц. Когда оказались одни, Николай, словно вчера расстались, грустно сказал:

     – Жаль Александра Яковлевича…Большой человек…Осиротинит ведь нас…
    Я молчал. Ждал, что будет говорить Рубцов о Яшине дальше. Не забыл же он слов, сказанных о нём, тем более, что и ушли они в тот вечер вместе. А Яшин действительно выглядел плохо. И не надо было быть врачом, чтобы почувствовать истинное состояние его здоровья. Рубцов, естественно, принимал это очень близко к сердцу, если сразу же заговорил о чужой болезниЮ как о своей.
    Но больше он ничего не говорил. Шли мы по улице прогулочным шагом. И вдруг, пожалуй, впервые пронзила мысль: «Но может же с Рубцовым случиться беда!..»
     – Ты о чём сейчас думаешь?
     Я даже вздрогнул от неожиданности, но как можно спокойнее сказал: «О тебе».
     – Молодец!
     – А если бы не о тебе, то …
     – Да не о этом я. Молодец, что не солгал. А ведь мог бы?  – Рубцов даже приостановился.
     –  Не мог бы.
     –  Почему?
     –  Не знаю.
     –  А почему ты с Беловым уехал в Ленинград?
     –  Тоже не знаю. Поехал – и всё, – сказал я, видимо, с раздражением, что не ускользнуло от Рубцова, и потому он успокаивающе взял меня повыше локтя:
    –  Не сердись. Поехал бы и я с Василием Ивановичем хоть на край света…Только у тебя вот неприятности по службе получились…
    Я сграбастал Рубцова в объятия. Настолько мне было дорого его понимание и участие, что я прямо-таки ошалел. А прохожие с опаской обходили нас и тревожно оглядывались. Освободившись от моих «телячьих» нежностей, Николай решительно сказал:
     –  Поехали!
     –  Куда?
     – Если ты, конечно, не возражаешь,  – к тебе. «Мы будем петь и смеяться, как дети…»
    Я не раз слышал от Рубцова эти строки. Обычно он иронизировал: «Смеяться… среди упорной борьбы»… Господи, какая бессмыслица!
     –  Но из песни слова не выкинешь?
     –  Надо выкинуть, если оно плохое.
     –  Эту песню поёт народ…
     –  Не народ, а хор мальчиков Всесоюзного радио.
     –  Но всё-таки поёт и не спотыкается об эти строчки, как ты.
     –  Мало ли что можно петь под дирижёрскую палочку…
     –  Выходит, что музыка и слово – враги?
     –  Нет. Они всегда союзники. Поэтическое слово и есть музыка. Так что из плохой песни время может выкидывать слова, а в хорошей оставлять до конца человеческих дней. Вот «Помню я ещё молодушкой была…» Песня-роман, песня-былина. Нас всех не будет и других ещё после нас, а песня всё будет звучать первозданной красотой. Гармония души!..
    Три дня пробыл Николай Рубцов у меня. Много (единодушно и разно) говорили мы о бренной жизни. Высоко и свято звучали в наших устах имена одних, с проклятиями – других. О поэзии не спорили. О ней  говорил только Рубцов. Я слушал да изредка порывался читать его стихи. Николай неизменно говорил:
     – Не смей при мне читать мои стихи. Я лучше сам их тебе прочитаю.
     И читал, вглядываясь в мои глаза, ловя в них скуку или непонимание. И если улавливал малейшую рассеянность, сразу прекращал чтение и становился вызывающе резким, если не сказать грубым. Неосторожность такую я проявил. К концу первой ночи еле заметно зевнул. Всё: голос сорвался, глаза сузились, и я оказался на презрительном прицеле:
     –  Иди спать…а я поиграю на гармошке…
     Общение с гармонью у Рубцова было особенное, своё. Когда он брал её в руки, то словно совершал какое-то таинство. И ставил на колени не резко, как это иногда делают пьяные гармонисты, а мягко, как живое существо. И не рвал меха, а разводил их умиротворённо, благостно отдаваясь звукам и постепенно отдаляясь от окружающего мира, сливаясь с музыкой не только душой, но, казалось, и всем телом. Поза его была порой невероятной. Накинув ногу на ногу, он умудрялся их так сплести, что диво-дивное. Гармонь в таком случае поднималась на колене высоко, и Николай без труда склонял голову на неё подбородком или приникал щекой, как мать к ребёнку. Уединение с гармонью могло длиться долго. В эти мгновения он исповедывался, думал, пел и плакал – всё вместе.
   В этот раз Рубцов поставил гармонь на колени резко. Но пальцы на пуговки положил мягко, хотя руки нервно вздрагивали. И гармонь заплакала:

…Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребён
В такой же белой горестной рубашке…
                      
    Он пел – я слушал. Но меня в этот миг, казалось, для него не существовало. Музыка начала плавно затихать. И вот совсем исчезла, но не для Рубцова. Я в этом убедился, когда нарушил «мёртвую зону» преждевременным вторжением.
     –  Тсс-с!  –  предупреждающе вскинул Николай указательный палец да так и застыл с поднятой рукой.
    О, этот взгляд человека, постигшего мир неслышимых звуков!
    Когда Рубцов «вошёл в себя» (а может, вышел из себя – кто это знает), я посетовал, что грустноватого много у него. Он посмотрел на меня не совсем «земным» взглядом и тихо, будто самому себе, проговорил:
      –  О чём писать, на то не наша воля…
     Это, оказывается, была первая строчка будущего стихотворения.

   Опубликовано в книге А.Рачкова «Души волнующие струны»». Архангельск, Северо-Западное книжное издательство. 1989.